«Нынче ветрено, полощутся хоругви,
стук сандалий у трибуны в левом марше,
и надраться тянет так, любезный друг мой,
чтоб забыть: ты Младший Плиний или Старший?

Марши тешат до известного предела –
барабанщики, мой милый, много меньше.
Эх, сказал бы я, как всё остолбенело, –
неудобно только, вдруг дойдёт до женщин.

Больше книг не шли: какие, к чёрту, книги?
Вольнодумства нынче не прощает Цезарь.
Спит с мегерой вроде высушенной фиги.
Чтобы Брут его, плешивого, зарезал!

В скором времени, приятель, очень скором,
списки прежние отменят новых ради.
Городской дурак уже ходил на Форум,
бормотал чего-то о триумвирате.

Но я знаю, чем всё кончится в итоге:
будем снова рвать друг другу пуповину
для того, чтобы попали в полубоги
те, кто сами люди лишь наполовину.»

Постум встал, прошёл во двор, прямой и строгий,
во дворе шёл первый век до нашей эры.
День прошёл, и жизнь прошла; прошёл убогий,
в ногу топая, прошли легионеры.

Вся история на нулевом абзаце:
не созрели объективные условья
для того, чтоб появилось имя Тацит, –
далеко ещё пора средневековья.

Далеко ещё столетия тиранов,
равнодушно на мир грешный смотрят звёзды:
и на тех, кому о смерти думать рано,
и на тех, кому о жизни думать поздно.

И, вынашивая будущность в утробе,
от любви суровой материализма
в эру новую не терпится Европе,
по которой бродит призрак атеизма.