Она уступчива. На поддержанье мира
обычно шло не больше порции пломбира.
Она съедала и сдавала рубежи.
Но в воскресенье я бессилен был, хоть тресни:
насквозь прошли весь зоопарк на Красной Пресне –
Так нет: «укусеницу»  вынь да положи!

Я отвлекать её пытался. На слона
смотрела с воодушевлением она,
и на царя зверей, и так, на лабуду
(хорька, енота, попугая какаду,
каких-то  ящерок), на крокодила Гену,
что мирно спал у всех прохожих на виду.

Но чуть расслабился – и сладить с ней невмочь:
в сто раз упрямее, чем Твистерова дочь!
«Хочу уку – у – у – у – у – а – а – а – а!»
Не помогли ни два пломбира, ни слова.
Все жальче голос ее делался, все выше,
прижались уши у встревоженных мартышек,
защебетала мелкота: «Кто там? Что там?»
Подводной лодкой лег на дно гиппопотам.

... Всему виной был лёгкий гусеничный кокон,
каким-то ветром занесённый между окон,
а я, тогда ещё умеющий мечтать,
присочинил, как паутину вместе с пылью
весной стряхнут с себя трепещущие крылья –
рождённый ползать вновь родится, чтоб летать!

Ведь всё запомнила! Букашка, егоза
(а я и речь её не отличал от зуда)!
Забавно, что увидеть в гусенице чудо
доступно всем. Цена одна – менять глаза.