Про «не разлей вода» не помню.
Звали нас «два сапога – пара».
Товарняк из Уфы шел в обед
в направленье Миньяра.
Мы ужами двумя затаиться умели
на всякой площадке,
кроме той, на которой кондуктор дремал
в сером ватнике и плащ-палатке.

Как ни странно, но с властью
конфликтов у нас не бывало,
и, пока эта власть, подремав,
то курила, то что-то жевала,
лишний раз избегая
закон доводить до греха,
расставались мы с ней по-английски
за гребнем отвала,
где тайник у запруды
скрывала кривая ольха.

Два ивовых прута, конский волос для лески,
крючки из булавки...
Ах, как сытно урчала
под вечер в желудках уха!
Нет вкуснее еды,
чем в мизинец длиной пескари
безо всяких излишеств:
петрушки, лаврушки и тмина.
Ты, большой эрудит, клялся мне,
что недаром цари
уважали уху, что ольха
шла царям для камина.

Возвращались, упрятав
остатки улова в лопух,
мелкой рысью вдоль рельс
по засыпанной гравием тропке.
Не дай Бог,
чтоб пескарь покрупнее протух,
для меня – корм коту,
для тебя – панацея от трепки...

Колея, уходящая
за горизонт по прямой
в нашу взрослую жизнь...
Чем безропотней, чем безнадежней
ждали нас эти годы
на долгой дороге домой,
тем светлее их лица сейчас.
Тем мой голос безбожней.