У пустой собачьей будки потемневшая скамья,
груша над плетнём, а за плетнём — гречиха.
Там жил пасечник сто лет, там жил как-то месяц я,
а до нас намного раньше жили скифы.
Cостоявшемуся воднику
и несостоявшемуся океанологу
За окошком желтеет листва,
на листочке чернеют слова.
В целом доме — один.
Тому много причин.
Поседела моя голова.
Хорошо с рожденья быть горою Фудзияма.
Думаешь о вечном, а на всякий там галдёж —
стоишь и ухом не ведёшь.
Неприступна была я вчера… и мертва, как скала,
а сегодня с утра я на девочку стала похожей.
Примеряю наряды, и ты виноват, мой хороший,
что улыбку мою не вмещают мои зеркала.
«Моя хорошая, у нас опять зима.
Снег крыш не выбелил, но скрыл от глаз детали.
Моя хорошая, здесь не сойти с ума
пытаться можно… но получится едва ли.
Расскажи, как жизнь твоя проходит.
Чудик, всех доставший до нутра,
живший сверху, больше не заводит
свой рыдван в пол-пятого утра?
В парке голые липы. На них вороньё.
Та же будка у той же скамейки.
Через годы услышать дыханье твоё —
опущу в автомат две копейки.
«В начале было Слово…»
Поднявший парус, потеряет сушу…
Земная арифметика проста.
Как лист увядший падает на душу.
Как он бессчётен. Как душа пуста.
Изящен, строен,
кучеряв, как кипарис
(об остальном
известно разве что Эноне)
в смятенье чувств
сидит Приама сын — Парис
меж трёх богинь
над сочным яблоком в ладони.