Станционные голуби, глухо воркуя, ходили.
Откровенность стремлений их, в целом, казалась резонной.
Бочка с квасом на площади, парочка в автомобиле
оживляли не слишком характер картинки сезонной.
Под мосточком из шпал ручеёк тёк когда-то. Он высох.
Шпалы прежде ещё разобрала с прицелом житейским
та мордва, что жила у горы, именуемой Лысой
по мотивам науке неясным, но вряд ли библейским.
Любопытно и то, что от речки с размерами лужи,
большинство после школы пошло косяком в мореходку.
Ты следил за немногими. Выплыли. Жили не хуже,
из валют мировых признавая лишь женщин и водку.
Как же долго ты ехал сюда, где за площадью вскоре,
возле сваи бетонной, забитой с рождения криво,
свой бумажный кораблик пускает в далёкое море
загорелый мальчонка с того же дощатого слива.
***
Раскрытый дневник,
карандашная сверху пометка:
«Отправить письмо!»
и письмо,
что в итоге не брошено в ящик.
Прости, дорогой мой,
за то, что писал я так редко,
и вспоминал,
как в сердцах заявил ты,
нисколько не чаще.
Похоже, мы лишку тогда
друг о друге сказали,
за стойкой буфетной
с колечком лимонной закуски.
Ты помнишь, пыхтел маневровый
внизу на вокзале,
и сцепщик башкирин кричал на своём,
матерился по-русски?
Не знаю – придумал я сам
или взял у кого то,
что привкус у крови
с годами всё более едок,
что в сутки пять тонн –
непосильная сердцу работа,
что это упрятано в каждом,
до срока,
на уровне клеток…
А в кадре тех лет
так светлы наши юные лица,
что камень на сердце
хоть давит, но как-то иначе.
С того января, что не смог
я с тобою проститься,
мне с ним стало проще.
Ты видишь —
я даже не плачу.